Эта неприхотливая рыба водится повсеместно в прогреваемых водоемах. В диком виде на юге зовется сазан, в Украине — короб и короп. А у нас в Беларуси простенько
—
карп, потому что ленив и медлителен, корпается, колупается в придонном иле, а ко всему, сам по себе карпитый, что значит курносый. В общем, разновидность водяного поросенка. Вполне может быть, что именно последнее по достоинству оценили наши предки, и мы с вами укрепились в этом.
В наших краях, на Полесье, несмотря на изобилие еще с древних времен разнообразнейших рыб, в том числе в свое время осетра и белуги, карпа уважали. Не леща, не сазана, а именно карпа.
Карп получил признание, потому что был главенствующей рыбой. Сначала в панских прудах, а потом — в рыбхозах. По осени его отлавливали и скоренько-скоренько, асфальтом и бетонкой, минуя крестьянские избы и столы, везли в свежем, соленом и копченом виде во сладу больших городов, областных центров и столиц, порой прямиком, без всяких промежуточных звеньев, на стол нужным и очень нужным стране и рыбхозу людям. Это, разумеется, будоражило чувство справедливости у жителей окрестных деревень и - поселков.
И потому вполне естественно и объяснимо, что карп нередко с чьей-то помощью ударялся в бега, как бы эмигрировал к своим не прикормленным собратьям — лещам и сазанам. То было время подступающей к сельским подворьям сытной осени — промежуток межу медовым и яблочным спасом. Неожиданно в зонных охраняемых прудах обозначались проходы, перерезали решетки. И карп беспрепятственно свежей проточной водой шел к людям по каналам соединяющим пруды с рекой. И люди уже предощущали явление. Вода в их реке из-за прудовых сливов прибывала, свинцово темнела, загустевала от взвешенного собственного ила и карпового корма рыбхозовских прудов. В ней жировали местные пескари, плотва и окуни со щуками, напрочь отказываясь от самой изощренной наживки.
Деревенские удильщики такой порой предпочитали рыбачить в соседних с рекой озерцах, старицах. Ловили вольных уже рыбхозовских карпов. Ловили много и крупного. И в самых непредсказуемых местах. Пришлый карп был на их вкус намного сочнее их собственного, выросшего на воле. К тому же рыбхозовский карп был почти сплошь золотым или серебряным-бесчешуйным. Может, именно потому аборигены отдавали ему предпочтение, как и я, впрочем.
Это и подвигло меня, когда в моей жизни случился огромный праздник — я получил первую в жизни квартиру в Минске, — отметить новоселье фаршированным золотистым карпом. Отправился за этим карпом за тридевять земель, в родное мне Полесье. Поехал я в хорошо известное мне хозяйство, лучшее тогда на Гомельщине, то самое, из которого карп каждый раз по осени убегал. К знаменитому директору рыбхоза с говорящей фамилией Рыбалко. На Полесье о нем ходили легенды. Во-первых, он не был подвластен возрасту, во-вторых, слыл непотопляемым, и, похоже, не знал, что такое усталость и сон. Днем и ночью колесил по межам — прудовым дамбам — на газике. Днем и ночью над тихими водами, сонным царством нагульных карпов, гремел его голос:
— Прекратите ловить рыбу! В зависимости от того, ловил ее кто, воровал и браконьерствовал или нет. Власть его и зажиточность ведомого им хозяйства в полесском, а может, и белорусском пространстве были беспредельны. Он содержал не только карпов и прочих общественных рыб, но и занимался выведением бестера — скрещиванием белуги и стерляди. Выращивал невиданную белорусу американскую рыбу буффало. То буффало я как-то даже сам сподобился изловить. С полкилограмма. Нечто прогонистое и серебристое. Детально не успел рассмотреть, поместил это заморское буффало в полесское деревянное корыто, но только нагнулся подивиться на него, как оно выпрыгнуло прямо из корыта в обводной канал, где пребывало и до этого. Вот такой, по-своему американизированный, был директор рыбхоза Рыбалко, при окончании своего рыбьего царствования, по свидетельству молвы, решивший ни много ни мало построить в полесской глубинке аэродром, чтобы самолеты с рыбой уже прямиком и без пересадки: рыбхоз-Минск, рыбхоз-Москва и, кто знает, — рыбхоз-Нью-Йорк.
Рыбалко полной мерой снабдил меня самым что ни на есть полновесным — не менее трех килограммов — карпом золотистым. Но почти тут же передо мной встал другой вопрос — приготовление этого карпа. Как известно, лучше всех с фаршированием справляются евреи. Вопрос сводился к тому, чтобы найти такого еврея-кулинара. А они в эту пору массово уезжали на свою историческую родину. И все же один отыскался. Мой же приятель Миша Ройтман, характеризующий себя в качестве выдающегося повара. В чем я в полной мере вскорости и убедился. Миша прежде всего для полного исполнения рецепта фарширования потребовал литр водки. На мой осторожный вопрос, не много ли, ответил: «Ну, тогда полтора». Тут же получив запрошенное, изгнал меня и жену из кухни. Заперся и колдовал в одиночестве, как мне сегодня кажется, не менее рабочей смены. До прихода гостей. После свершенного Мишей процесса фарширования рыбы мы с женой не менее месяца чистили и мыли нашу кухню, а еще полгода удивлялись, до чего же чешуйчат бесчешуйный карп золотистый.
Но надо отдать должное: блюдо Миши Ройтмана было бесподобным. Это оценили и редакция газеты «Советская Белоруссия», и редакция журнала «Неман», прибывшие на новоселье почти в полном составе. Воодушевленные тем карпом, девчата из «Советской Белоруссии» принялись качать главного редактора «Немана» Андрея Макаенка. Почему именно его, это непонятно мне и сегодня. Но так было. В конце концов они подняли и усадили Андрея Егоровича на шкаф, где ему из-за низкого потолка панельной квартиры сиделось не очень удобно, хотя он и смеялся.
Сей факт был немедленно зафиксирован фотокором «Немана» Анатолием Каледой. Но снимок вместе с негативом попал под жестокую цензуру заместителя Макаенка — Георгия Попова и был навсегда конфискован, чтобы в будущем перед потомками не дискредитировать народного писателя Беларуси Андрея Егоровича Макаенка.
Шло время. В далеком прошлом остались многие помянутые здесь люди. И моя память о карпе золотистом постепенно стиралась, отходила в прошлое. Казалось, возврата к нему уже не будет, как неожиданно у меня объявилась дача. Некогда потомственный деревенский житель, я вернулся к себе. Построил дом в деревне. Соседом у меня оказался ни много ни мало сам генеральный директор столичной строительной фирмы «Рациональный белорусский дом». Такое соседство, как ни крутись и не прибедняйся, требовало соответствовать, этим и объясняется то, что задумали мы эту рациональность довести то ли до совершенства, то ли до абсурда: вырыть между нашими разновеликими домами пруд, запустить рыбу — карпа золотистого и... Я думаю, все тут ясно без продолжения.
Природа, казалось, шла нам навстречу, поместив между нашими усадьбами небольшое болотце с бившей на краю его среди зарослей лозы неброской застенчивой криничкой. Требовалась самая что ни на есть малость: сохранив криничку, выкорчевать лозу, углубить болотце. Исходя из своих возможностей, я предполагал нанять пяток-десяток землекопов. Мышление генерального директора было в корне противоположно. Он заказал экскаватор. И мое участие в его рациональном проекте заключалось лишь в том, чтобы обеспечить тому экскаватору зеленую улицу по проселку, ведущему к нам.
Казалось бы, чего проще. Но, увидев тот экскаватор, я едва устоял на нашей полевой дороге. Это был совсем не экскаватор, а настоящий паровоз под пятьдесят тонн весом. И помещался он на мазовской платформе, возносясь стрелой под мачты высоковольтных проводов, к несчастью, густо развешанных на подступах к нашим домам. Как они уцелели после прохода под ними того мастодонта — вопрос без ответа. Мы — это я, моя жена и жена генерального директора фирмы «Рациональный белорусский дом» — вели его с таким же трепетом и так же трогательно, как Иван Сусанин вел в свое время поляков. Немного забегая вперед, скажу, что судьба его была именно такой, как у тех же поляков четыреста лет тому назад. Провели. Экскаватор незамедлительно приступил к работе. И тут же стал тонуть, грузнуть в неустоялой еще податливой весенней почве. Зрелище было потрясающее. Земля пыталась поглотить, втянуть в себя пятидесятитонно вставшего ей на грудь идиота и тем нейтрализовать. Он же лихорадочно поглощал ее ковшом и убегал, уползал по ее разверзающейся плоти. Рвал и ломал по живому лозняки, росшие по берегам болотца, осины и рябинки, крушил стволы древних черемух, которые генеральный директор особо наказывал нам беречь. Но попробуй убереги при неподдельном страхе самого экскаваторщика, в самом начале работы навсегда нарушившего, затоптавшего застенчивую криничку. И не только криничку. Он нащупал и порвал своим весом питающие электричеством токоподводящие, расположенные под землей жилы. Лишенная энергии, дача генерального директора «Рационального белорусского дома» мгновенно была ввергнута в средневековье. Мастодонт, надругавшись над болотцем, с огромным трудом выбился и стал на твердый дорожный грунт. Казалось бы, твердый. Земная твердь внезапно проломилась под ним, и он стал опускаться неведомо куда. Ушел под землю, попав, видимо, в плавун, и так и остался в нем навсегда, будто памятник неведомо кому и чему.
Когда мы свыклись и поняли, что его явление нам необратимо и вечно, а исполненная им яма наполнилась водой, мы обзавелись рыбой.
Поскольку мой удел в рытье котлована был минимальный, я должен был обеспечить его зарыбление. За рыбой поехал на Полесье, по знакомому уже адресу. Рыбалко, конечно, давно уже был на пенсии. Но и новый директор проникся нашим желанием заиметь в личном пользовании пруд, а в нем — карпа золотистого. Именно золотистого. Может, это именно и расположило его. В каждом ведь из нас всегда жив ребенок. Дитя, которое чем бы ни тешилось, только бы не плакало. Ребенок, без которого нет и не может быть мужчины. И домой я возвращался с трехведерной флягой малька карпа золотистого. Именно золотистого, уверил меня директор рыбхоза, потому что, когда я уже отъезжал, ему уже хотелось, чтобы такой у нас был.
Это было ранней цветущей весной. И я был счастлив, как баба, купившая поросенка. Но про бабу с поросенком я вспомнил уже гораздо позже, когда, как говорится, отошли цветки и завязались ягодки. После пахоты и сева, на полях приспел следующий этап сельскохозяйственных работ — боронование, подкормка, химическая прополка и т. д. Наши золотистые карпы в нашем же пруду чувствовали будто у себя дома. В солнечные дни бойко и игриво оказывали себя, бродя стайками над всходящими зеленями придонных трав, серебряно посверкивая чешуей и красной меди плавниками.
Но с некоторых пор я стал замечать на поверхности пруда радужную пленку, будто где-то поблизости обнаружилась нефть. Обнаружилась и нечаянно достигла вод нашего пруда. Я собирал ту пленку каждый день поутру ведром. И она вроде уменьшалась в своем расплыве, но на следующий день обретала прежние размеры. Я, наверно, так бы и остался в недоумении до осени — поры отлова карпов, если бы однажды утром, выйдя на балкончик, не увидел у пруда парад сельскохозяйственной техники. Не менее десятка тракторов с различными прицепными причиндалами выстроились на картофельном поле вблизи наших с соседом селищ. Некоторые из них попыхивали синим солярным дымом, но у большинства двигатели были заглушены и возле них совершенно выморочно пусто.
Трактористы кайфовали на берегу пруда. У каждого в руках по удочке. Они рыбачили, облавливали наш пруд, ловили наших золотистых карпов, бросая улов в замазученные ведра, от которых и расходилась по воде радужно-фиолетовая пленка. К осени пруд наш был пуст, как желтая безжизненная плешь луны. Дело в том, что он не был огорожен, и как бы ничейный, будто колхоз, принадлежал сразу всем и никому.
Трактористов к лету сменила деревенская пацанва, получившая отпуск из школы и, считай, официальное летнее разрешение на разор огородов, садов и, конечно, экспроприацию живности буржуинных водоемов. И к осени от золотистых наших карпов в пруду не осталось и следа. Хотя это «не осталось и следа», как выяснилось уже по весне, нам только казалось. Золотистый карп научился выживать в совершенно немыслимых для этого условиях. Весной по берегам пруда всплыло десятка полтора довольно крупных уже окостеневших и окончательно утративших живую свою золотистость карпов. Я возрадовался и обнадежился, что они не последние, если им удалось пережить деревенскую экспроприацию, то от зимы и морозов они вполне могут спастись. И каждое утро, словно на работу, приходил на берег пруда. Смотрел и ждал.
Но однажды среди лета наступило такое утро, когда я пришел к пруду, а его не было. То есть сам пруд был. Была огромная копанка с грязевым илистым и обезвоженным дном. И все. И ничего больше. Вода в одно утро ушла под землю, видимо, в некую подземную реку или озеро. Вместе с той водой пошли под землю и мои золотистые карпы, ушли, если, конечно, они были.
Но я надеюсь. Надеюсь и жду. И все хожу и хожу на берег пруда, теперь уже поросшего аиром и камышом, с сероусохшим и растресканным, в глубоких бороздах дном, отчего пруд напоминает мне разбитое и сохлое корыто старухи из сказки Пушкина о золотой рыбке. И я, как на постаменте сидя на брошенном и уже насквозь, видимо, проржавевшем истукане экскаваторе, имуществе белорусского рационального дома, в безводье беззапашного, но шепотливого камыша и молчаливо дурманящего голову болотного аира проглядываю глаза, пытаюсь узреть свою золотую рыбку. Своего золотистого карпа.
Автор: aleksey
ПЕРЕЙТИ В МОЙ БЛОГ
|
